Г. П. Щедровицкий. О «системах» ч. 1

Из личного архива Березкина Юрия Михайловича

 

Г.П. Щедровицкий

ОДИ «Развитие и управление развитием

г. Клайпеды в условиях СЭЗ»

13.11.1989., г. Паланга

О «системах»
1

Г.П.: Итак, моя задача состоит в том, чтобы ввести понятие системы. Причем, моя задача осложняется тем, что я буду вводить сразу два понятия системы, по ходу их сопоставляя и противопоставляя. Первое – понятие, широко принятое и используемое сейчас, – с моей точки зрения, неправильное, неверное, не дающее нам представление о системах. И с другой стороны – второе понятие системы – с моей точки зрения, правильное. Причем я бы хотел заявить здесь права собственности на это понятие. Но при этом дело осложняется тем, что второе понятие включает и ассимилирует первое и родилось из него.

На мой взгляд, системный подход среди всех подходов, используемых мышлением сейчас, а также по перспективам его использования, является самым мощным из всех ныне существующих. Он в этом смысле задает нам путь в будущее. Я готов утверждать, что сейчас все науки, а также проектирование, конструирование и другие типы мыслительной деятельности переживают фазу перехода от досистемного состояния к системному. И это есть одна из линий развития мирового мышления. И уже одни эти соображения делают для меня категорию системы важнейшей среди других.

При этом (и я об этом уже сказал) в нынешнем использовании понятия системы мы имеем дело с очень грубой ошибкой, при которой отождествлены по сути два различных понятия: с одной стороны, структуры (и структурный подход), с другой – системы (и системный подход). И это отождествление имеет свои исторические основания, поскольку понятие системы родилось на базе понятия структуры. И до сих пор во всех энциклопедиях, справочниках и другой нормативной литературе мы имеем дело с одним синкретическим понятием, где «системы» отождествляются со «структурами». И мы применяем структурные методы везде, в т.ч. и там, где уже надо было бы применять системные методы.

Поэтому моя задача состоит в том, чтобы прорисовать историю развития этих двух понятий; при этом показать их различие и связь, генезис второго из первого (там очень сложная мыслительная процедура) и, тем самым, различить эти два понятия, чтобы мы могли в наших дискуссиях и прикладных разработках пользоваться обоими понятиями и их различать.

Понятие «структура» складывается по сути на протяжении всего XIX столетия. И прежде всего в химии. При этом возникает такого рода коллизия.

Я утверждаю, что понятия такого рода, вообще говоря, создаются не науками. Дело создания таких понятий, которые претендуют на категориальный смысл, – это дело философии. Поэтому так и получается всегда. Так получилось и с понятием структуры: оно было сформулировано в философии несколько раньше, чем в науках. Потом понятия, или категории, мигрируют в науку. Находят там широкую область применения и дальнейшей разработки. И мы привыкли считать, что понятия такого рода (или категории) складываются в науке. Это есть объективная ситуация. Понятия создаются в философии, утверждаю я, наука этого создавать вообще не может. Я это говорю, хотя понимаю, что меня могут вызвать на дуэль и мне придется тяжело. Но я готов.

Теперь я делаю первое в моем сообщении фактическое утверждение. Понятие структуры вместе с понятием системы было введено в философский обиход в работе Этьена Бонно де Кондильяка "Трактат о системах". Это где-то 1747 год или что-то вроде этого. При этом у Кондильяка эти два понятия были спутаны или смешаны, не идентифицированы. При этом, судя по практическим применениям, Кондильяк, вроде бы, между ними разницу знал, держал, но не считал нужным обсуждать. И, может быть, именно он виноват в том, что дальше эти два понятия и стали использоваться и применяться синкретом. И так – до сих пор.

Следующий тезис. В работе Кондильяка "О системах" обсуждалась не проблема понятия системы как категории, а вопрос о «системах знаний». И Кондильяк настаивал на том (и это вроде бы первая фиксация системности), что в мире знаний каждое знание неразрывно связано с другими знаниями. И поэтому «каждое знание работает в системе».

Тезис эмпирически и феноменально понятен. Но он содержит в себе удивительные противоречия и коллизии, которые до сих пор не разрешены. Вроде бы каждый понимает, что смысл каждого локального знания задается смыслом инфраструктур, в которые это знание вписано. И это, вроде бы, понятно. С другой стороны, вы прекрасно понимаете, что если какое-то образование не имеет четкой локализации, и его содержание задается миром всех других аналогичных явлений, с ним связанных, то мы вообще не можем говорить о существовании этого знания. Поэтому, когда мы рассматриваем знание, мы вынуждены его рассматривать наподобие вещи. И должны говорить, что знание – как этот стул или очки: существует в своем четком ареале, с границами и в своей четко определенной рамке. Вот собственно эта констатация и легла в основание работы Кондильяка "Трактат о системах". При этом он не нашел решение. Он только фиксировал две стороны этой противоречивой ситуации. И доказывал, что каждое знание получает свой смысл из множества связей с другими знаниями аналогичного и неаналогичного типа. А с другой стороны, мы работаем со знаниями как с вещами, или с объектами оперирования.

Вот сложилась такая сложная коллизия, которая существует в том же виде, как ее описал Кондильяк, и до сих пор. Но сам этот факт, или феноменальное наблюдение, или интроспекция (т.е. наблюдение за собственными размышлениями), дало ему основания для обсуждения проблемы системы или системности: с одной стороны, локальности и ограниченности, а с другой стороны, зависимости от множества других образований подобного же рода.

Я бы на этом характеристику того, что сделал Кондильяк, закончил и считал бы, что я «эмпирию, витающую в нашем сознании» (как говорил

Маркс), задал и больше к этому возвращаться не буду. Поскольку дальше развитие идет только по принципу переработки содержания этой работы в других мыслительных структурах, в других работах. При этом все так и начинают: ссылкой на Кондильяка и на те соображения, которые он задал. Причем системные моменты как таковые не отделяются от вопросов о системе знаний. И эти моменты постоянно смешиваются. Я бы рискнул сказать, что и до сих пор (по прошествии более чем 250 лет) исследователи, размышляющие на эту тему, никаких демаркационных линий и различений знаний и системы тут не провели.

Затем это понятие системы было обращено на объекты. И ученые стали говорить о том, что не только знания системны, но есть еще и системы объектов.

Это – немаловажно. Поскольку науки, и науки о природе в первую очередь, взяли понятие системы напрокат, без соответствующей проработки этого понятия и все время использовали в этом понятии образы, представления и содержания, существующие только в системах знаний. И это создало массу коллизий. Ну, в этом смысле мы сегодня говорим, что магнитофон есть система. Что этот зал есть система. Что есть система коммунального обслуживания города Клайпеда. Но при этом там нет систем в смысле Кондильяка. Там есть системы в каком-то другом смысле. Поэтому тезис, что «нечто есть система», остается очень неопределенным. И что там в плане денотата и смысла, не всякий может сказать.

Вопрос (Третьяков А.А.): Можно ли то, что вы сейчас делаете, отнести к процедуре формальной онтологизации?

Г.П.: Я не уверен, что это относится к процедуре формальной онтологизации. Я лишь сказал, что Кондильяк, анализируя множество знаний или жизнь одного знания, почувствовал и интроспективно обнаружил в себе как мыслящем существе, что когда употребляется какое-то слово и задается одно слово, то его смысл и понимание того, что в этом знании заключено, зависит от произвольных ассоциаций, которые возникают у человека, ставящего это отдельное знание в сложный ряд других знаний, или систему. Т.е. практически тезис звучал так: «Что вы понимаете под словом «система», Андрей Аркадьевич?»

А Андрей Аркадьевич – очень умный; он отвечает: «А это смотря, когда, Георгий Петрович. В зависимости от того, о чем я думал недавно. Если о биологии, то у меня понятие «система» будет связано с биологическим кругом понятий. И я его буду мыслить как какое-то биологическое существо: как человека, другой какой-то организм. А если я читал фантастическую литературу, то «система» у меня будет пониматься как пространства, которые входят друг в друга (недавно я об этом читал у кого-то из фантастов)».

Вот это обнаружил Кондильяк, и поскольку он понял, что речь здесь идет о зависимости между одним и другим, причем, вроде, одно и другое у него выступают как отдельные корпускулярные образования, он ввел представление «о системности» и «системе» вот на этом чувстве ощущения зависимости одного образования (казалось бы, очень определенного и конкретного) от других образований. Причем каждый раз меняющихся.

Больше, вроде, у Кондильяка ничего не было. Я ввожу сейчас эти чувства или ощущения, которые возникли у него и послужили основанием для разработки понятия «системы».

Вопрос: Это все понятно. Но вы еще говорили о том, что эти представления о системе были взяты напрокат естественными науками и были обращены на объект.

Г.П.: Понял. Вы говорите об этом оборачивании. Отвечаю.

Когда они начали это поворачивать, они должны были отказаться от всего феноменально-эмпирического, или интроспективного материала. И поэтому они уже работали иначе. Мы это можем почитать, например, у братьев Бернулли. Они говорили: «Частицы вещества представляют собой системы».

Что это значит? Как потом это всё обсуждали Бойль с Мариоттом: «Что такое масса газа?» Они говорили: «Это множество («молекулярных» – сказали бы мы сейчас; но они тогда не различали молекулы и атомы) атомарных частиц, которые движутся, сталкиваются друг с другом. И все части этой массы газа образуют одну систему. И если вы что-то в одной части газа измените, то эти изменения распространяться во все части газа».

При этом они уже не могли атомам задавать вопросы, чувствуют ли атомы свою зависимость от других атомов? Они подменяли это чувство соударениями. И это было нечто другое. Они, по сути, переносили на природу то, что они чувствовали интроспективно в самих себе. В работе своего сознания и в работе со знаниями.

Вопрос: Т.е. то, что вы говорите, похоже на процедуру формальной онтологизации. Или – вынесение своих знаний непосредственно на природу.

Г.П.: Я, в общем, догадываюсь, что Вы от меня хотите и зачем Вы это от меня хотите. Но я боюсь здесь сказать «да», поскольку я не уверен, что то, что Вы утверждаете, правдоподобно. Я не скажу ни «нет», ни «да». Может быть, это прояснится дальше.

Итак, эти представления о знаниях и системе знаний переносятся на некоторые объекты…

А… я понял, Вы, наверное, правы. Вы говорите, что это эмпирическое, интроспективное представление об устройстве знаний в мире сознания, начинает использоваться как база для развития онтологических представлений, скажем, о веществе. Или каких-то других объектах.

Ну, как мы можем сказать: «город представляет собой систему». Это на каком основании мы можем сказать, что «город представляет собой систему», коллеги? Вообще-то, у нас оснований для этого нет. И мы не знаем, представляет ли город систему или это просто – некое множество. И никаких критериев для применения понятия системы у нас нет. К городу. Но вот чувство, что это – нечто похожее на мир знаний с их взаимными зависимостями, у нас есть. Поэтому, когда мы говорим, что «город – система», мы выбрасываем в мир представление о том, что там все со всем должно быть связано. Примерно в духе этого выражения Гегеля. Но кстати, это совсем не понятно, как там на этот счет с городом или со свободной экономической зоной. Мы ведь тоже с этим не разобрались. Мы не понимаем, будет ли это «свободная экономическая зона»? Или это будет «свободная экономико-политическая зона»? Или «свободная социокультурная»? И мы не знаем, будет ли эта зона системой. Или это будет множество свободных и изолированных систем. Мы ничего этого не знаем, и мы не может это узнать объективно.

И Вы, по сути, меня спрашиваете: подавляющее число наших объективированных знаний есть мифы разного рода? Да, говорю я, коллега. Это так и есть. И я теперь усиливаю это утверждение: подавляющее большинство наших научных знаний есть злокозненные мифы. Они не только произвольны и представляют собой фантазии и веры в эти фантазии, но они еще скрываются, прячутся. Поскольку ученые характер этих «знаний», ими создаваемых, понимают, и поэтому эту часть они не обсуждают, не раскрывают. Но знания, в общем, все таковы! И было бы, конечно, лучше, если бы этот момент был бы зафиксирован и признан. И мы бы сказали: ну, знания таковы, по природе знаний.

Что касается тех, зарубежных, то они это признали. Есть очень сложная эволюция Венского кружка. Это – неопозитивистская школа в истории логики. Она образовалась в 1929 году и распалась в связи с кризисом и крахом неопозитивизма где-то уже в начале 60-х годов. Они фиксировали момент, на который вы обращаете внимание, следующим образом: они исходили из того, что знания всегда должны быть четко и протокольно фиксированными, или – полученными из измерений. С этого начиналась жизнь Венского кружка, и в этом был смысл их манифеста 1929 г. А в конце 50-х–начале 60-х они вынуждены были признать, что все знания, включая самые строгие научные знания, строятся на метафизических допущениях, эмпирически ничем не подтверждаемых. Они вынуждены были прийти к этому вопреки их основной установке. И сначала они работали так: они отделяли метафизику и философию, которые не имеют эмпирических обоснований, от знаний, которые должны иметь эти обоснования. И пытались таким образом проводить демаркационную линию между философией и наукой. А закончили они свое существование выводом о том, что таких вот знаний (по идеалу) нет и быть не может. И все знания есть плод сумасшедших голов. Выдумки!

Но эта линия была получена в строго технических исследованиях, где они в принципе отвергали какие-либо обобщения. Но Европа взяла эти их выводы и вывела в следующие очень знаменательные обобщения: во-первых, была стерта (окончательно!) граница между наукой и мифами разного рода, между наукой и религией. Было сделано утверждение и было установлено, что наука есть ни что иное, как религия наших столетий. И никаких операциональных и методических различий между наукой и религией не существует. Что наука всегда строилась на произвольных допущениях, которые создавались чистым мышлением без опоры на эмпирию. И вроде бы мы сегодня единственная страна, которая не хочет этого принимать. Поскольку у нас наука выполняет не роль критика, а есть одна из опор административно-бюрократической системы. Они давно срослись. А потому всякая критика метода науки является государственным преступлением, политической, диссидентской акцией.

И это есть наша ситуация, которая родилась оттуда, издалека. И в этом смысле Вы правы. Но лежит это всё в стороне от того, что я хотел рассказывать. Хотя – очень замечательно.

Вопрос: Если я правильно понял, это есть точка зрения Поля Фейерабен-да?

Г.П.: Ну, что Вы?! Поль Фейерабенд среди этих линий есть «бандит». Поскольку он себя называет «анархистом в методологии». Он известен как «бандит». А поэтому, зачем мне на него ссылаться? Он ведь революционер во французском смысле. Когда одну даму спросили, кто является революционером? – она ответила: «Это тот, кто громким голосом кричит о том, что все знают, но не любят говорить».

Так в этом смысле установлено это всё было в технических исследованиях и разработках. И ходом истории. Поэтому Поль Фейерабенд здесь ни причем. Но он, как всякий европейский левый (он по происхождению немец, но живет в основном в Париже), как всякий французский радикал, анархист – продукт студенческих волнений 1968 года, он описывает то, что давно получено в технических исследованиях. Он пишет популярные статьи и призывает бить все встречающиеся «стекла» камнями. И всё. Это не его результаты.

Вопрос: Фейерабенд сделал неприлично. Но я все-таки считаю, что мы не должны растаптывать науку, поскольку она имеет все-таки отношение к истине.

Г.П.: Коллега, а вы кого имеете в виду, когда говорите о критериях истинности в науке?

Реплика: Не критерии истинности, а сохранение истинности в науке.

Г.П.: Ну, я это и имею в виду. Вы кого здесь имеете в виду?.. Вы задумались… Но вопрос мой риторический. Ответа не требуется. Мне важно, что Вы задумались, и все присутствующие видят, что Вы задумались.

Дело в том, что в 1965 году в Лондоне проходил очень важный коллоквиум по логике, философии и методологии науки, где главный спор происходил между учениками Карла Поппера (а Фейерабенд – один из учеников К. Поппера) и школой Томаса Куна. Эта работа переведена на русский язык и называется "Структура научных революций", где, с одной стороны, Кун, вроде, доказывает то же самое, что и Фейерабенд и вся предшествующая ему неопозитивистская линия (но у них там есть свои различения). И вот на этом лондонском коллоквиуме 65-го года собрались, по сути, все работающие европейские и американские философы науки и логики. И они там это зафиксировали как общее мнение – общее и объединяющее всех, кто там присутствовал – и радикалов и консерваторов. Что демаркационные линии, разделяющие науку и религию, на сегодня сметены, оказались неработающими. И сегодня нет никаких оснований различать науку и религию по принципу истинности. И в этом смысле между ними никакой разницы нет. Вот это – тот последний общепризнанный результат, который я знаю. И никаких выступлений против этого и стремлений сохранить идею, что наука несет истину, я не знаю. Но они должны появиться, коллега. Это ведь точно так же, как сколько бы мы здесь ни говорили, что суверенитет республикам не нужен, наши литовские коллеги будут кричать: «Даешь суверенитет! Он нам нужен!» Точно также всегда будут находиться люди, которые будут кричать, что наука дает нам истинное знание. А в противном случае мы недостойны уважения. Будет и такое. Но мне это кажется несуразным.

Я бы скорее принял и зафиксировал этот тезис. Уважаемые коллеги, я не знаю, как там они (западники) это поняли и увидели. А я это могу уже показать на моделях, что наука не дает истинного знания и не может давать истинного знания по понятию науки и научного исследования. А дальше я ведь говорю очень самоуверенно: что они там будут кричать, и будет ли много людей, стремящихся сохранить самоуважение и уважение к науке? – мне-то плевать на все это, поскольку не может наука быть системой знаний, претендующей на истинность. Это ей не дано.

А дальше я говорю: я-то, как марксист, смотрю на это на всё как на выпендрёж двухсотлетней давности. Поскольку то, что наука есть цепь заблуждений, показали еще Маркс и Энгельс в конце прошлого века (в 1860–70-е годы). Я-то это впитывал со школьной скамьи. И я в это верю и считаю, что знание должно быть развивающимся. А раз развивающимся, значит, никаких истин в науке быть не может.

Реплика: Тут есть одна тонкость. Я хочу сказать, что правильней говорить об ориентации науки на истину не как о цели, а как об особой ценности. В отличие от религии, где ценностью является ориентация на веру.

Г.П.: Это – в социологических направлениях, которые, в частности, представляет Т. Кун. Но это же социологическое направление показало, что если принять этот тезис, то отстоять его ни в коем случае нельзя. Есть ведь и другие направления. Скажем, школа К. Поппера доказала то же самое, но работая логическими методами. И, вроде бы, по Попперу (а его книжка "Логика и рост научного знания" переведена, и ее все могут прочитать и поспорить с ним; там есть с чем поспорить, поскольку Поппер все-таки один из последних философов ХХ века) следует другое. Он считает, что наука – это то, что может быть опровергнуто. Вводится «принцип фальсификации научного знания», и на этом строится основное отличие науки, поскольку считается, что религия не может опровергаться (в нее можно либо верить, либо не верить). А вот наука – это то, что можно опровергнуть и доказать ее ложность. Поэтому Поппер говорит очень хитро.

И тут приходит на ум один пример: одному ленинградскому специалисту-эксперту по карстовым породам дали на отзыв Проект строительства завода для атомной промышленности и попросили заключение о возможности этого строительства в месте, где имеются карстовые породы. Он написал хитро (в духе Поппера): «Если произвести абсолютную изоляцию от водных поступлений, то строить можно». Речь шла о строительстве Атоммаша. На основе такого заключения Минатомэнерго заложило это всё и построило. Когда им на ученых советах или на коллегиях говорили: «Нельзя там строить», они отвечали: «Как так? Мы имеем разрешение от одного из крупнейших ленинградских специалистов; и там написано, что можно». Я так понимаю, что это стоило крупной взятки этому самому Атоммашу. Теперь, когда он рухнул, и надо было платить миллионные неустойки, то пришли к этому эксперту и говорят: «Ты что же, падло, написал?» А он отвечает: «А что я написал? Написал, что нельзя». «Как так? Тут же написано, что можно». А он им: «Да вы читать не умеете. Тут написано: если вы обеспечите полную изоляцию от поступления воды… А поскольку такого не может быть никогда и нигде, то я написал, что нельзя – для всяких здравомыслящих».

Примерно так поступил и Карл Поппер: он написал, что наука есть то, каждое положение чего можно опровергнуть и показать ложность. Но мы-то понимаем, конечно, что не столько он большой хитрец, сколько большой дурошлёп. Вроде бы, он тоже сказал, что наука не несет в себе момента истины, если каждое ее положение может быть опровергнуто. И вопрос с истиной решается им очень хитро. Он же не мог сказать, что В.И. Ленин в своих работах давно это разъяснил (на базе работ Маркса), и марксисты считают, что есть только относительная истина, всё время меняющаяся, и вся история науки есть цепь заблуждений, которые мы преодолеваем. Ну, не мог этого написать К. Поппер – бывший марксист – в период своей мировой славы, когда он уже был борцом с марксизмом и постнеопозитивизмом. Поэтому он написал хитро, примерно так, как ленинградский профессор. Так я вижу эту ситуацию.

Вопрос: С точки зрения мышления и деятельности есть все-таки истина или нет?

Г.П.: Нет. Истины никакой нет. И главное: не может быть вообще, по по-нятию.

Андрейченко: Не случайно Иоанн-Павел II, находясь в Чили, высказал озабоченность пошатнувшейся верой в науку. Он этим озабочен.

Г.П.: Естественно. А дальше я бы сказал в такой юмористической форме: мы, марксисты, этим ничуть не озабочены. Мы это предсказывали еще на заре марксизма. И иначе быть не может. Всё же развивается, коллеги. И истина всегда относительна! И мы это всё давно прописали. И о чем там думает сама эта наука? И зачем в Советском Союзе Академию наук всё укрепляют и укрепляют, вместо того, чтобы пустить её на слом? Мы, марксисты, ну совсем не знаем и понять этого не можем.

Вот так бы я прокомментировал эту смешную ситуацию. Но ведь это не единственная смешная ситуация, коллеги. Итак, с этим можно покончить? Да? Тогда возвращаюсь к основной линии изложения.

Этьен Бонно де Кондильяк проанализировал материал знаний. Нельзя сказать, что это – эмпирический материал. Скорее, это его, Этьена Бонно, феноменальные переживания и интроспекция (т.е. анализ того, что происходит в его сознании). Но у него возникло такое представление о некоторой связи всех частичных знаний друг с другом, и он это представил в понятии «система». Затем представление об общей связности элементов, или системности, эмигрировало в науку и послужило основанием для развития понятия «структура».

Кстати, там, в химии, о которой я начал рассказывать, все происходило на классический манер. Когда-то, когда я был еще молодым и только что приступил к изучению структурного подхода, мне пришлось проработать (для связи науки и философии и для доказательства тезиса, что категории берутся наукой из философии) знаменитую книжку Лавуазье, Форкруа и Бертолле "Основы химии". Это был первый в мире учебник по химии. И там введение к этой книге начиналось с удивительной вещи; потом я это нашел и в других работах, в т.ч. и 20-го века. Но там, у классиков химии, это звучало примерно так: «Как показал аббат Этьен Бонно де Кондильяк, язык всякой науки должен быть построен таким образом, чтобы преобразования, осуществляемые нами над знаками, имитировали, или соответствовали, или изображали преобразования, осуществляемые нами над веществом. И вот мы (следует перечисление фамилий), проникнутые этой идеей, решили построить новый язык химии так, чтобы дать химическим веществам однобуквенные изображения и задать такие формальные преобразования над буквами, чтобы они точно соответствовали преобразованиям, осуществляемым над веществами. Мы назвали эти единицы, над которыми осуществляются эти преобразования, элементами».

И дальше, как вы знаете, следует язык химии состава, хорошо нам известный. И это был первый прообраз системно-структурного представления. Вы сейчас поймете, почему я делаю это утверждение, в общем, по сути своей, сомнительное.

Они записали эти преобразования. И у них получились известные нам выражения: NaCl и другие. Реакции соединения, замещения, разделения и проч. и проч. При этом они впитали (вместе с этой идеей так построенного языка) идею системы, которую развивал Кондильяк. Теперь вопрос: она развивается в тех рамках, которые были заданы исходной идеей, или выходит за ее границы? Вопрос этот очень интересный.

Реплика: Выходит, конечно, за рамки.

Г.П.: А неясно это. Если Вы на этот вопрос ответите, можете писать заявку на Нобелевскую премию. Это – вопрос на большой палец. Заодно Вы построите новую эпистемологию. Следовательно, за год-два это сделать невозможно. Но если поднапрячься и будет хорошая компания из молодых, то лет за десять можно.

Итак, за счет этого задания языка и принципов к его организации, возник зародыш системного подхода. При этом в этом подходе был заложен принцип параллелизма между знаниями (и работой с ними) и объектами (и работой с объектами). Т.е. между объективными трансформациями, преобразованиями и их знаково-знаниевыми имитациями. Принцип очень важный, ключевой для понятия системы и системного анализа. И, как Вы понимаете, Андрей Аркадьевич, ключевой и для процедуры формальной онтологизации.

Это очень важный принцип, который сегодня – на острие философских проблем Европы. Людвиг Витгенштейн в 1921 году, как человек очень смелый, рискованный, стоящий вне истеблишмента, заявил: «Мир имеет структуру языка». Когда я прочел первый раз этот тезис, я подумал: «великий философ, а какой дурак. Как это может быть?»

И вроде бы очевидно, что мир не имеет структуру языка. Иначе говоря, мир имеет свою особую структуру, которая отличается от структуры языка. Но чем больше я думаю над этим принципом, тем я всё больше понимаю его операциональный, прагматический смысл. И поэтому вижу, что дураком-то был я. А там этот принцип очень важен, хотя и не соответствует реальному положению дел. И я здесь (если вы поняли) стараюсь закрепить мысль: наука ценна не тем, что она даёт истину. И больше того, у меня подозрение, что на самом деле истина никому не нужна. «Истина» нужна только Советской власти, чтобы эта власть могла говорить: «Мы создали такую систему, которая соответствует объективным требованиям науки. Она научно обоснована!»

Если бы мы были немного поумнее, мы бы сказали: «Ну и что, что она научно обоснована? Так спустите в унитаз вашу науку, если она является такой античеловеческой». А мы наоборот, разеваем рот и говорим: «Ну, если научно обоснована! Тогда, что можно сказать?»

Поэтому я объясняю, зачем нам нужна наука с ее претензией давать «истину». А дальше я говорю: понятно, сегодня наука выполняет функции религии. Она освящает существующее положение дел и его поддерживает. И это было заложено идеологически и теоретически давным-давно.

Итак, был заложен этот «принцип соответствия». И утверждаю: вся наука (от исхода до сегодняшнего дня) строится на этом принципе параллелизма. Причем, этот принцип принимают в равной мере и материалисты, и идеалисты. И не обсуждают, что это за принцип. Материалисты говорят, что язык и знания отражают реальность. Идеалисты говорят: мир отражает знания.

Я лично думаю, что вторые правы, первые – нет. Но это не меняет ничего. Важно: кладёте вы принцип параллелизма между знаниями и объектами или отрицаете его. Это, на мой взгляд, принципиальнейшая методологическая и эпистемологическая штука. И дальше я утверждаю: все логики делятся на «логики – формальные», которые строятся на принципе параллелизма между знаковыми формами и содержанием, и «логики – содержательные», которые исходят из несоответствия одного и другого, и описывают плоскость содержания саму по себе, в ее структурах и законах, а плоскость знаковых форм – саму по себе – в ее структурах и законах. Причем для честности и искренности я должен объявить, что я являюсь сторонником второй, антипараллелистской логики. Отстаиваю её всю свою жизнь и работаю таким образом. И это есть радикальная позиция, которая создает для меня очень сложное отношение с советской и мировой наукой. Короче говоря, отстаивая принцип непараллельности знаковых форм и содержания, я попадаю в разряд диссидентов, или неграмотных «хулиганов», которые не понимают, на чем всю свою историю строилась наука. В разряд невежд!

Вопрос: А что вы под «содержанием» понимаете?

Г.П.: Красивый вопрос. Скажу сейчас. Смысл вопроса вот в чём. У меня есть утверждение или высказывание типа: «А есть В». Например, «береза – белая», «стул – мебель» или еще что-то, вроде этого. Когда мы такое имеем, мы все понимаем: свойство белизны приписывается объекту березе. Все как в реальности. Одно другому соответствует. И я рисую:

И я говорю: есть знаковые формы, а есть объективные содержания. «Объективные» в том смысле, что не субъективные. Вопрос в том смысле, в каком он был поставлен в дискуссии начала средних веков между реалистами, номиналистами и концептуалистами.

Проблема заключалась в следующем: задавали вопрос: «Что есть мысль?»

И ответ был такой. Номиналисты говорили: «мысль есть правильная связь слов, или знаковых форм». Реалисты говорили (причем, каждый раз в претензии на истинность, вот тут в чем суть дела): «мысль есть правильная связь вещей, или содержаний, денотатов». А концептуалисты говорили: «мысль есть правильная связь понятий, концептов».

Эта последняя точка зрения возникла позднее всего. Автор ее – известный философ Абеляр. Он положил начало концептуализму. И происходило это в начале 12 века, где-то в районе 1121-1127 годов.

И отсюда возник вопрос: что есть содержание высказываемых нами суждений? 1) Знаковые формы, которые автоматически онтологизируются, (т.е. фактически нет содержания, и мы должны произвести удвоение и считать содержанием всякой мысли «связь слов». Или 2) «связь вещей», которым мы ставим в соответствие такую же «связь знаков». Или 3) – по Абеляру – «связь концептов», или понятий.

Для меня в начале исследований мышления эта проблема была, наверное, основной. Но я после длительных размышлений пришел к выводу, что никаких понятий нет вообще. Поэтому я полагаю, что Коллингвуд ошибался, когда го-ворил, что «величайшее мошенничество ХХ века есть психология». Я полагаю, что величайшее мошенничество всей истории философии есть концептуализм. И вера в существование таких единиц содержания, как концепты, или понятия.

Я сейчас говорю очень серьезно и утверждаю, что это есть решение, которое вообще закрывает путь для исследования мышления и какого-нибудь правильного понимания всего того, что происходит в нашей речи и языке. Это есть тупик.

Итак, я утверждаю, что всякое знание – по меньшей мере, двухплоскостное образование. Там есть плоскость знаковой формы и плоскость содержания. Причем не просто содержание, а должно быть объективное содержание. Плоскость, которой мы приписываем маркер объективного существования. И в этом смысле я отвергаю концепцию, что «речь есть выражение мысли». На мой взгляд, речь творит мысль, а не выражает. И сначала создается связь слов, строится знаковая форма суждения. А потом мы начинаем обсуждать, что за этим стоит, и в чем объективное содержание этого.

Мне этот тезис понадобится чуть позже, поскольку я буду обсуждать эволюцию категории системы, и я там буду исходить из этого принципа, что мы сначала задаем знаковую форму или схему, а потом начинаем ее понимать или интерпретировать. И в этом процессе последующей интерпретации возникает наше представление о содержании. На этом строится понимание и всё дальнейшее. Это мне очень важно.

Если говорить попросту, то я утверждаю следующее: коллеги, перестаньте себе вешать лапшу на уши. Не мыслите вы! Не в том смысле, что «бандерлоги» (в смысле Киплинга) и потому не можете мыслить. Речь о другом: никто из людей сам по себе не мыслит. Никакой мысли, отдельной от речи нет. Это миф. Это выдумка. Есть речь, и есть определенное понимание речи. И есть определенные интерпретации речи. А все остальное – наши с вами исторические суеверия. Заблуждения!

Вопрос: Можно ли сказать, что «мысль – это речь, произнесенная внутри себя»?

Г.П.: Нет! Нельзя. Этот психологизм (до Выготского и у Выготского) тоже не срабатывает. Речь, произнесенная про себя, есть речь!

Вопрос: Каким образом формальная логика связана с содержанием?

Г.П.: Формальная логика не связана с содержанием.

Реплика: Непонятно, почему вы отвергаете Выготского. Он ведь говорил: «Мысль не выражается в речи, а совершается в ней». И это, как мне кажется, хорошо согласуется с тем, что вы сказали.

Г.П.: В этом месте я готов ему поцеловать коленки. Ну и что? Вообще Лев Семенович мне нравится. Но он еще не мог быть большим умником в области логики. Он ей не занимался. Он большой методолог, методолог психологии и, наверное, в какой-то мере, психолог. И вообще, личность выдающаяся. Но в логике он ничего не понимал. Хотя свой вклад в представления о речи и мышлении сделал. На мой взгляд, очень важный. И я всегда на него ссылался в первую очередь. Мне особенно нравится его кусок, где он говорит об «единицах» в противоположность «элементам». Это одно из принципиальнейших мест в его книге «Речь и мышление».

Вопрос: А когда возникают образы, это – мышление?

Г.П.: Думаю, что да. Я сам мыслю образами. «Образ» есть знаковая форма содержания. Поэтому всё идет по той двухплоскостной схеме, которую я нарисовал. Я ведь пока утверждаю следующее: когда мы сочленяем одну знаковую форму с другой или один образ с другим, то это еще не мысль. Мысль, как и мыследеятельность, появляется тогда, когда мы нечто сочленяем в плоскости и еще обязательно – понимая или интерпретируя, т.е. отвечая на вопрос: что там выражено, какое содержание? Когда мы мыслим, мы работаем в двух плоскостях: в плоскости содержания и в плоскости знаковой формы. И в этом смысле мышление есть обязательно двухплоскостной процесс. Я на этом настаиваю как на главной характеристике мышления, в отличие от восприятия или представления.

А дальше встает вопрос о механизмах такой работы. И я должен надстраивать здесь рефлексию; и утверждаю, что понимание обязательно несет в себе момент этой рефлексии. И человек, который слышит фразу, обязан задать себе вопрос: а вот эти слова, таким образом сочетаемые, – что они выражают в реальности? И каждый раз, когда я слышу высказывание своего оппонента, я себя спрашиваю:

1. Что он сказал? («Ага, это я держу».)

2. А что он при этом делал? Что при этом хотел сделать? И что он мне сказал?

Я перевожу все это в план содержания и в план действия. Когда я все понял, я ему начинаю отвечать. Больше того, я еще попутно проверяю, работает ли он точно по форме (логической форме) или изменил ей? Если не по форме, я ему скажу: «Извините, коллега, вы здесь, ошиблись». И мило улыбнусь. Но ведь для того, чтобы так сказать, надо еще проверить, работает ли он с традиционными видами содержания или работает с новым содержанием. Поскольку, если он работает с новым содержанием, он может нарушать норму. Поэтому я прежде всего должен провести такое вот расслоение того, что он говорит, представить себе его содержание, сложить свое представление об этом содержании.

И вот уже после этого я могу относиться к его речи. Вот ведь что я утверждаю, и в чем смысл этого двухплоскостного представления. И я буду на этом стоять: мыслит только тот, кто работает сразу с двумя плоскостями.

Вопрос: А за счет чего происходит синхронизация работы в двух плоскостях?

Г.П.: О, какой хороший вопрос. Но смотрите: синхронизация не нужна. Я же работаю в двух разных плоскостях. И мне нужна не синхронизация двух разных процессов, а их разделение. А дальше я действую так: я сочленяю знаковые формы, но по законам связи содержаний. Если я беру только слова, я ведь могу сказать, что угодно: «береза белая», «береза голубая», «береза фиолетовая». Какая хотите. И формальных правил для отличения истинного от неистинного здесь нет. Но я должен соотнести это с ситуацией. Если мне говорят: «Здесь в зале никого нет». А я должен проверить, есть здесь кто или нет? Потом я должен понять: может быть, говорящий имел в виду понимающих? Тогда я отнесусь к его речи как к каламбуру. И даже могу сказать: «Ну, конечно же, коллега, откуда у «бандерлогов» понимание?»

Вот что это означает. Это обязательно двухплоскостное движение. Оно осуществляется за счет работы в одной плоскости и подразумевания другой. Поэтому то, что недавно открыли английские философы языка – роль вот этих вот интенциональных отношений и подразумеваний, – мы знали уже давным-давно. И это было положено в основание концепции ММК (Московского методологического кружка). А именно: знание является двухплоскостным; мышление является двух- или многоплоскостным. И процедура подразумевания (или интенциональное отношение) является главной – стержнем в процессе мышления. А интенциональность развертывается в разделении плоскости знаковой формы и плоскости содержания. И в этом смысле, когда я понимаю чей-то текст, я всегда работаю таким образом: я разделяю это, и в силу этого могу относиться к речи как к выражению чего-то, претендующего на истинность, или как к каламбуру, или как к трёпу вообще. И первое, что я делаю, я проверяю, работает ли человек в обеих плоскостях – формы и содержания. А если он работает только в плоскости знаковой формы, то я к нему не отношусь, поскольку полагаю, что он этого не заработал.

Вопрос: Как вы проверяете соответствие содержания говоримого вашему содержанию?

Г.П.: А мне это вообще не нужно. Я вам буду отвечать наотмашь: коллеги, вы ведь соглашаетесь с оппонентом только тогда, когда он говорит то, что вы думаете. И тогда соответствие чужих мыслей вашим является для вас критерием вашего отношения и оценки. Но ведь жить-то так нельзя. Нельзя всех оценивать относительно себя. А поэтому для меня проблемы соответствия того, что говорит человек, и что думаю я, нет. Я разговариваю с человеком только тогда, когда он говорит другое, нежели я. Поскольку, если я обнаруживаю, что человек говорит то, что думаю я, я перестаю с ним разговаривать, поскольку думаю, что то, что я думаю, я думаю лучше. Для себя, чем он. А поэтому, что мне с ним разговаривать? Я продолжу свои размышления про себя. Поэтому мне интересно только несогласие. Но когда я сталкиваюсь с несогласием, я принимаю презумпцию, что оппонент в деле понимает, уж, по крайней мере, не меньше меня. А, наверное, больше. И с этой точки зрения я начинаю анализировать внутреннюю структуру его мысли. Его специфическое содержание. Я их должен восстановить через понимание (его содержания, а не своего). А дальше я проверяю только одно: выдержит ли он логичность, или правильность, в течение одного-двух предложений. Или протянет до трех-четырех? Или будет держать в течение всей дискуссии? Но таких людей почти нет. Подавляющее большинство начинает уже во втором предложении противоречить своему первому. Если не во втором, то в четвертом – уже наверняка. Тут его хватаешь и говоришь: «Милый, куда ж ты помчался? Ты говорил вот то, а теперь что говоришь?» И в этом месте остается только посмеяться.

Итак, надо восстанавливать чужое содержание. И в этом, говорю я, состоит назначение процедуры понимания. Потому что понимать то, что ты и так знаешь, значит обманывать самого себя. И работать по принципу согласия или соответствия. Понимать ведь надо то, что ты не знаешь. Отсюда все проблемы понимания: а как это можно понимать то, что ты не знаешь? Но это – специфическая интеллектуальная функция понимания. Она для того и существует, чтобы мы могли понимать то, чего мы не знаем. Это – особая работа. Поэтому я говорю: понимание – более сложная работа, чем мышление; мыслить и дурак может. А вот понимать дурак уже не может.

Я бы рискнул и сказал: уважаемые коллеги, у вас в Литве понимания, ну, напрочь нет. А поэтому никто из вас не делает усилий, чтобы слушать и понимать других. Каждый из вас может говорить. И говорит то, что он знает. Иногда он говорит то, что помыслил. Но понимать не умеет никто. Тут я могу сделать вам комплимент: в этом смысле вы мало отличаетесь от Ленинграда или Москвы. Это я понимаю. Но у вас неспособность понимать более выражена, чем в других районах, поскольку у вас нет дискуссий. И нет ситуаций, которые вынуждают вас слушать и понимать других.

Вопрос: Связь между знаковыми формами определяется теми содержаниями, с которыми осуществляется работа?

Г.П.: Нет. Если мы поняли, что знание – двухплоскостное образование, мышление – двухплоскостные процессы, то здесь важно понять, какое отношение между двумя плоскостями мы закладываем как принцип. И говорю: все работы в мире строятся на этом – на принципе параллелизма между одним и другим. Когда я говорю о параллелизме, я связываю и обобщаю всё: и изоморфизм, и гомоморфизм и др. Мне важно: признается параллелизм или отвергается? И утверждаю, что все логики построены на идее параллелизма, а, следовательно, на разрешении сплющить двухплоскостные структуры знания и мышления и работать в одной плоскости. Работать либо в словах, либо в объектах, на представлении (мыслить вещами или образами вещей). Это одно направление – параллелистская концепция в организации мышления. Формальная. И формализация здесь вполне возможна. Те, кто занимаются автоматизацией, поймут то, что я говорю: легкая автоматизация возможна при представлении, что мышление есть одноплоскостной процесс.

А если начинать автоматизировать двух- или многоплоскостные процессы, то придется все проблемы автоматизации решать совсем иначе.

И другая концепция – когда закладывается принцип отрицания параллелизма. И говорится: у знаковой формы – своя структура, а у плоскости содержания – другие элементы, другие связи и, подчас, другие процедуры преобразования. Т.е. мы должны работать, преобразовывая знаковые формы, имея в виду, что по содержанию там совсем другое.

В одной из моих ранних работ был такой пример: мы можем возводить в степень число баранов и из этого числа извлекать корни. Но мы не можем то же самое делать с содержанием, т.е. возводить в степень самих баранов или извлекать из баранов корень нельзя. И это нужно постоянно помнить.

И я знаю два примера (или «два с половиной») отрицания идеи параллелизма в мире: с одной стороны, содержательно-генетическая логика как она развивалась, или намечалась в работах ММК, с другой стороны, это в англоязычной литературе направление интенциональной логики (Уич и другие). И это операционализм Лоренсена. Но там совсем другой принцип организации этих плоскостей.

Вот в истории мы имеем три такие попытки уйти от принципа параллелизма. Наука вся работает на принципе параллелизма знаковой формы и содержания. А поэтому, говорю я, она на 90 % бессмысленна. Изначально и по принципам научного мышления. Научное мышление не может уйти от этого принципа. А иначе ей – науке – пришлось бы разрабатывать новые структуры управления мышлением. А эти структуры дает содержательно-генетическая логика и СМД-методология (хотя и в косвенных формах, если иметь в виду последнюю). Но это только начатки. И нам нужно еще лет 200, чтобы развернуть это всё до логических формализмов. Но это – если мы будем по-настоящему хорошо работать все эти 200 лет. Но они необходимы.

И вот в обсуждении «системы» я буду применять эту идею, отвергающую принцип параллелизма. И поэтому понимание всего этого как преамбулы или введения очень важно.

На этом я хотел бы эту часть оборвать. Там стоит гигантская область, которую нужно обсуждать особо. Это тема – основания СМД-методологии, или основания содержательно-генетической логики. Вместе с тем это есть проблема принципов изучения мышления. Но я думаю, мы немного опережаем время. Поскольку, по моим расчетам, мир придет к этому лет через 25. В принципе мы имеем это опережение. И если мы хотим прорваться здесь, мы можем начинать уже сейчас работать. В этом принципе я ищу рекрутов для такой работы. И хотел бы создавать Всесоюзную сеть людей, работающих по этой теме. Поскольку полагаю, что основная столбовая дорога развития науки в XXI веке – это изучение мышления и деятельности. Поэтому если мы здесь выйдем вперед, мы будем и дальше идти впереди всего мира, независимо от того, есть у нас колбаса или нет.

Вопрос: Что значит «непараллелизм», все-таки?

Г.П.: Это значит: знаковая форма и содержание не совпадают по своим структурам. Это значит, что то и другое нужно описывать отдельно.

Вот анекдот на эту тему: Идет человек по дурдому и видит: стоит человек и кисточку к потолку приставил. «Ты что делаешь?» – спрашивает его. «Я соображаю, как можно двигаться по дому на кисточке». «Ты что, думаешь, что можно на ней повиснуть и держаться?» Псих посмотрел на него и говорит: «Ты что? Сумасшедший, что ли?»

Вот теперь вопрос: какое же у него мышление? Ну, это все равно как у детей. Вот пример, который я использовал, когда работал с детьми.

Ребенок вставил палочку между ног и поскакал, размахивая руками и крича: «Ура! Ура!» Я его спрашиваю: «Ты чего делаешь?» Он отвечает: «Я в 1-й конной армии». «И что?» «Ты что, не видишь? На лошади скачу. Вперед! Мы Варшаву берём». Я ему: «И что? На самом деле, берёте?» Он посмотрел на меня и говорит: «Дурак ты, что ли?» Я ему: «А что ты мне сказал?» Он: «Я сказал, что мы в 1-й конной армии. Мы на Варшаву наступаем». Я ему: «Ну, да. Я тебя и спрашиваю, что это, на самом деле?» Он: «Дурак». Я ему: «А что ты делаешь?» Он: «В 1-й конной армии, Варшаву берём».

И все это обсуждается в серьезных работах. Но что делают наши психологи? Они говорят: ребенок играет, он – как актер на сцене. У него есть роль. И бессмысленно спрашивать, кто – актер: человек по роли или актер, играющий роль?

Вот что говорят наши исследователи, стимулированные представлением о ролевом поведении актера. И это – не только наши. Есть такой знаменитый Мид, который построил ролевую теорию поведения. И весь мир, все психологи и социологи захлебываются от этого дурошлёпства и всюду рассказывают эту теорию. Я на них так посмотрю и спрашиваю: «Ребята, вы что, серьезно?» Они мне: «Ты что, дурак, что ли?» Я опять: «А что вы делаете?» «Мы переносим американскую науку на нашу советскую почву».

Итак, я продолжаю прерванную линию. Кондильяк задал стимул для системно-структурных разработок. При этом он не различал системы и структуры. Это попало через Лавуазье, Бертолле и Форкруа в химию. И понятие «структура» начала разрабатывать химия. И химия ввела в мировую науку, а затем и в философию понятие о структуре. Мы с вами все это проходили в последнем классе школы, в разделе структурной химии; вы помните представление о бензольном кольце. Знаете, как это все возникло? Что два человека стоят в основании структурной химии: Бутлеров и Кеккуле? И дальше есть всякие байки в основном про Кеккуле, потому что байки эти придумывали немцы. А во-вторых, всегда было известно, какой из немцев сказал «э», а про русских никогда не было известно, какое «бе» он сказал.

Но мне всё это пришлось в свое время восстанавливать, и там тоже есть много смешных вещей. В частности, много смешных вещей я узнал про нравы Российской Академии наук. Кое-что я сейчас расскажу, но сначала задам схему.

Если вы возьмете философский словарь или энциклопедию, откроете на слове «система», то там прочтёте: «система есть целое, составленное из частей (элементов), которые находятся во взаимодействии (и различных связях друг с другом)».

Я схематизирую и фиксирую это:

- части (элементы) – (пишу порознь, т.к. каждое несет важные смыслы)

- связи (т.е. связи, которыми они как бы состыкованы, соединены друг с другом)

- структура (следствие наличия связей)

- целое (признак целостности)

Эти характеристики и образуют понятие системы в его современном употреблении.

Итак, первая фиксация. Это определение не схватывает понятия системы. Это есть прямая ложь и враньё. Эта категория называлась и называется категорией структуры, а вовсе не системы: расчлененность элементов, связи между элементами, взаимосвязь этих связей (или состыкованность этих связей в целостность, называемую «структура») и целостность этого образования.

Реплика: Должна быть еще одна характеристика – относительная автономия.

Г.П.: От чего автономия?

Реплика: От внешней среды.

Г.П.: От внешней среды… Уважаемый коллега, а Вы что имеете в виду, какое определение? И у кого? Я ведь что рискну утверждать: нет такой добавки, обычно.

Дело в том, что по содержанию ваше замечание очень точное и оно должно было бы быть. Но его нет, и я бы взялся даже объяснить, почему его нет. Есть целый ряд определений, идущих из другой области – из биологии. Вот когда определения идут из биологии и в основания кладутся предметные представления об «организме» и «среде» его существования, там появляется этот момент. Но, вроде бы, в общие системные представления это пока не переведено. И я нигде не встречал (ну, почти нигде не встречал) попыток перевести это в общее представление о «системе». Вот так бы я отвечал всерьез. И, по сути, вы правы, еще раз подчеркиваю. Если мы будем брать биологические варианты системы, там это обязательно должно появиться. И в специфически биологическом представлении этот момент, видимо, должен быть главным.

На мой взгляд, наш этот разговор только подтверждает мысль, что те представления о системе, которые появляются и используются в разных предметных областях (например, в биологии или технике), и философское понятие системы, фиксируемое в специальных общесистемных разработках, нужно разделять и разводить. При этом и выражения «общесистемные» разработки и «частные», являются искусственно-техническими. Они приняты у нас в Институте системных исследований АН СССР. Там же работают и их авторы: Садовский и Блауберг. Но они – эти термины, различения – не несут принципиального смысла и только демонстрируют отсутствие общефилософских понятий или категорий. Так я понимаю дело.

Итак, я начинаю операциональную реконструкцию этого первого понятия структуры. И на нем должен зафиксировать несколько важных моментов. Представим себе, что мы имеем некое целое объектного рода. Когда я говорю «объектного рода», я подчеркиваю, что это не система знаний. Например, с системой знаний, которую обсуждал Кондильяк, так ничего не получится. А я должен взять булку, стулья в этой комнате или что-нибудь в этом роде. Потом

это легко перенести на атомы, молекулы и т.д.

Мы имеем некое целое. И мы должны применить к нему процедуру разделения целого на части. И я это схематически выражаю так. Мы получаем в этой процедуре разделения, скажем, четыре части (их может быть много). И тогда, когда мы применили процедуру разделения, возникла совокупность частей. Целого теперь уже больше нет. Поэтому на схеме проведена вертикальная пунктирная линия, разделяющая целое и его части – они одновременно не существуют. Когда есть целое – нет частей; когда есть части – нет целого. Поэтому они вместе никогда не существуют. Поэтому, чтобы зафиксировать в мышлении эту процедуру, мы должны иметь мыслительный эквивалент, или заместитель целого в виде некоторой знаковой формы целого. И потом мы должны зафиксировать знаковые формы частей: А, В, С, D. И дальше возникает та мыслительная двуплоскость, о которой я говорил. Когда мы просто разделяем целое на части, мы имеем объектную структуру. Для того, чтобы выйти в мышление по поводу этой процедуры, мы должны еще иметь в мышлении соответствующие мыслительные эквиваленты. И проводить процедуры там, в знаковых формах, имитируя разделение, объединение и т.д. И мне это важно: я тем самым задаю первое примитивное представление о процедурах разделения целого на части или объединения частей в целое, с которым я и буду работать.

Теперь для того, чтобы у нас была логическая операция, нам нужно, чтобы существовало обратное действие. Если я разделил целое на части, то у меня должно быть обратное действие. Причем, объектное, а не мыслительное: объединение частей в целое. Если такое будет, то мы будем считать (в соответствии с логическими определениями), что мы имеем дело с операцией. Это частное использование термина «операция», характерное, например, для Ж. Пиаже в его логических экскурсах. Ну, и для современной математики, и некоторых других направлений.

Но тут есть один важный момент: отнюдь не всякая процедура разделения целого на части потом может дополняться обратной процедурой объединения частей в целое. И обсуждая этот вопрос, еще Гегель выдал знаменитую формулировку, что «части есть только у трупа». А у живого организма частей вообще нет.

Но точно также оказывается, что если мы имеем какое-то химическое соединение и мы можем произвести процедуру анализа, то отнюдь не для всякой процедуры анализа можно произвести обратную процедуру синтеза, воссоздающую целое из частей. Но я хочу рассмотреть это на схемах и в общем виде.

Вопрос: Когда вы говорите о процедурах анализа и синтеза, вы говорите о реальных процедурах или мыслительных?

Г.П.: Сейчас я говорю о реальных процедурах, осуществляемых по отношению к объекту. Дальше я буду задавать вопрос: насколько существует параллелизм между процедурами с объектами и имитирующими их процедурами со знаками?

Итак, я начинаю схематически изображать процедуры синтеза. Но уже не в рамках работы с химическими соединениями или булками, с организмом или трупом, а в схеме. Чтобы вернуться назад, мне нужно эти части, во-первых, собрать вместе. И я это символизирую тем, что нарисовал эти четыре квадратика рядом. Но от того, что я собрал их вместе, я не опроверг тезис Гегеля о том, что части есть только у трупа. А это ведь пока только части, поскольку разделение целого приводит к появлению частей, а не элементов. Поэтому, для того, чтобы вернуться к целому, я должен к реальным частям (ведь целое было разделено реально) добавить связи. И я могу проимитировать добавление этих связей за счет привнесения каких-то палочек: я просверлю дырочки в каждой из этих частей и туда воткну палочки, которые соединят части.

Т.е. я отрабатываю принцип Кондильяка или Лавуазье, Бертолле и Форкруа в обратном плане. А именно: соответственно знакам. И это понято было очень давно (прежде всего в химии), – что нужны связи. И их стали обозначать значками. Но у самого Лавуазье с сотоварищами этого еще не было. Поэтому была соответствующая химия состава. Химия состава и представления о том, что мы целое разбираем, а потом собираем, господствовала с конца XVIII века до конца XIX века. И ничего другого не было, поскольку эти представления о связях были введены Бутлеровым, с одной стороны, и Кеккуле, с другой, где-то в 80-е годы прошлого, 19-го века. Значит, примерно сто лет химия развивалась как химия состава и соответствующих процедур без связей. Поэтому для категории «структура» важнейшим является объяснение появления понятия «связи» и их (связей) употребление в структурном – по сути, но системном – по употреблению (в духе Кондильяка) в языке и в мышлении. Но мне важно подчеркнуть один момент: связи не могут получаться в результате разделения целого. Связи должны были быть привнесены в объект мысли и в реальный объект из мысли, или из человеческой деятельности. И в этом смысле они были конструктивно-техническими добавками в части, получившиеся из разделения. Поэтому объединение частей в целое не есть процедура, обратная разложению. Здесь между процедурами разделения и объединения отношения «прямой – обратный» быть не может. Наоборот, эта процедура объединения потребовала, как я уже сказал, 100 лет размышления и поиска средств для понимания того, что делала химия уже в конце XVIII века. И это завершилось в сложной работе у Бутлерова и Кеккуле.

Итак, есть целое, расчлененное на части. И чтобы вернуться к целому, я должен собрать части в структуру с помощью связей, искусственно привнесенных, и еще положить эту структуру внутрь ободка, символизирующего у меня исходную целостность.

Я кладу объединенные части в ободке и получаю там структуру. При этом вы уже поняли, что параллелизма здесь нет и быть не может. Потому что связи привносятся из конструктивно-технической действительности. И туда мы должны выкладывать не то, что получилось в результате разделения, а совершенно другую штуку, а именно, техническую конструкцию.